22 февраля 14:49Москва, GMT+3
Из воспоминаний Калерии Венедиктовны:
«После развала СССР стало модно чернить всё и всех. Но у меня другие воспоминания. Например, о Брежневе я могу только хорошее сказать. В силу одной совершенно нелепой, анекдотической истории мне посчастливилось лично познакомиться с ним и видеть в неформальной обстановке. Он был очень добрый, общительный, любил поговорить. Мне временами было просто жалко Леонида Ильича чисто по-человечески, потому что, допустим, на съезде партии писали доклад на несколько часов, и даже нормальный, здоровый, молодой человек устанет произносить этот текст. А он — больной, рано постаревший, потому что прошел фронт, вынужден был всё это зачитывать. Несмотря на слабое здоровье Брежнева, когда 10 ноября 1982 года он умер, это стало для всех неожиданностью. Я видела, как плакали крепкие молодые ребята из его личной охраны. Леонида Ильича все очень любили, он был внимателен к окружению, многим помогал.
Где-то после майских праздников 1975 года я начала ездить на официальные мероприятия с участием Леонида Брежнева, Андрея Громыко. Юрий Александрович Летунов (главный редактор Главной редакции информации Центрального телевидения СССР — прим.) вызвал меня и говорит: «Мы тут поговорили с первым замом председателя комитета Энвером Мамедовым и решили оформить тебе такой допуск, чтобы ты постоянно работала с Леонидом Ильичом».
Когда я пошла оформляться в первый отдел, то мне дали анкету — толстую пачку листов, почти как тетрадь. Я всё это заполнила.
Полгода меня никто не вызывал. Затем особист пригласил меня к себе и сказал, что мне дан допуск, но я должна знать, что есть ограничения: нельзя выезжать за рубеж ни по приглашению, ни на лечение, ни в туристическую поездку, нельзя знакомиться с иностранцами. Я ухожу в отпуск, когда идёт в отпуск генеральный секретарь. И если куда-то иду в гости, в театр, ресторан, то должна звонить дежурному и оставлять свои координаты.
Однажды получилась такая история с Брежневым. 1 сентября 1978 года мне дали очередной отпуск, несмотря на то, что сам Леонид Ильич в отпуск ещё не ушёл. И вдруг позвонили из редакции и сказали, что Дед — так называли заочно Лапина (Сергей Георгиевич Лапин — Председатель Гостелерадио СССР — прим.) — очень просит, чтобы я хотя бы на три дня слетала в Баку, потому что туда едет Брежнев.
И вот 3 сентября утром мы прилетели в Баку. Сразу поехали во Дворец
им.
И в какой-то момент Алиев подходит ко мне и говорит: «Калерия, давайте знакомиться». И тут же задаёт вопрос: «Зачем Вы переставили камеры?» Честно говоря, я была просто ошарашена. Ни один человек такого положения мне никогда не задавал подобных вопросов. Я объяснила, что будет выступать Брежнев, а из-за некоторых особенностей его лица — парез лицевого нерва — мы его анфас не снимаем. Мы камеру всегда ставили не прямо по центру, а немножко ракурсно. Он согласился. И потом он попросил мне показать, что снимает каждая камера. Мы вместе просмотрели.
Алиев объездил с нами маршрут всей программы пребывания Брежнева в Баку и внимательно отслеживал то, как мы расставляем камеры. Это меня поразило в нём. А затем получилось так, что Брежнев заболел и визит отложили. Гейдар Алиевич договорился с нашим руководством о том, что наша группа остаётся в Баку до приезда Брежнева. Нас взяли на довольствие. И получилось так, что вместо трёх дней я там была месяц.
Когда туда прибыл Леонид Ильич, на первом обеде в узком кругу мы лично встретились с ним. Самое смешное, что Брежнев не знал, кто я. Когда нас представляли, слева от меня стоял
Леонид Ильич расцеловал меня в обе щёки. Оказалось, что Брежнев принял меня за местную. И после этого Брежнев никогда не называл меня по имени, а только «наша Мисс Телевидение».
В ноябре 1981 года Леонид Ильич должен был разговаривать с премьер-министром Индии Индирой Ганди. Мы пришли к нему в кабинет, разместили технику. Вначале думали, что он за рабочим столом будет. А оказалось, что он будет сидеть за столом, стоящим в торце длинного стола заседаний. И когда это стало понятно, я уже сидела в ПТС. И наш оператор Борис Кипарисов говорит: «Слушай, срочно поднимайся сюда, потому что мне не разрешил комендант первого корпуса передвинуть стол».
Я вбегаю в кабинет, смотрю, а Леонид Ильич уже сидит. Я поздоровалась с ним. «О, здравствуйте-здравствуйте, наша мисс, здравствуйте», — сказал Брежнев. А я бегом к коменданту: «Слушай, надо вот тот столик сдвинуть». А Леонид Ильич говорит: «Вам здесь что-то не нравится?» — «Нет, Леонид Ильич, мне всё нравится, но мне нужно кое-что тут немножко переставить». Он обращается к коменданту: «Юра, ты всё сделай, как она скажет. Здесь сегодня она хозяйка, а не я». Тут же стол передвинули — и я бегом назад, в ПТС.
Андропов не любил видеосъёмку, а предпочитал фотографию. И поначалу мы получали фотографии ТАСС. Юрий Владимирович как-то сказал: «Мне тут Гейдар Алиевич сообщил, что вы недовольны мной?» Я говорю: «Демонстрация ваших фотографий в информационной программе — не лучший вариант». А он сказал такую фразу: «Мне показалось, что мы очень перекормили телевидением наших людей». На что я ответила, что, когда какие-то важные моменты, всё-таки лучше показывать в движении, а не при помощи фото. И на свою беду я его убедила…
В июле 1983 года Андропов должен был вручать орден Ленина в Кремле первому
Звонит начальник «девятки» (9-е управление КГБ) Юрий Плеханов и приглашает приехать в Кремль на награждение. Выбирают в Большом Кремлёвском дворце самую маленькую Красную гостиную, бывшую спальню императрицы Екатерины. Во-первых, там был неудачный тёмно-красный фон, а во-вторых, она очень тесная, в-третьих, народу набилось очень много. Нам разрешили установить только две камеры. Ещё была такая деталь. Ему поставили столик с малахитовой столешницей, чуть выше журнального. Камеры зажаты, никуда не отъедешь — за спиной стена. Андропов выходит, начинает говорить, и я вижу, что у него просто ходит ходуном рука, в которой он держит бумажку. При этом ему хочется опереться на что-то, а он же высокий и ему до столика не достать. И на любом плане всё это видно. У меня был такой ужас.
Мы с двумя опытнейшими операторами не знали, что делать. После трансляции я ехала на работу как на расстрел, потому что такой позорной трансляции у меня ещё не было. Подрезать её было невозможно, потому что бумагу он держал практически у глаз.
На второй день приезжают какие-то незнакомые люди из ЦК, КГБ. Зазывают нашу группу. Мы идём в аппаратную, где происходит разбор полётов. Я спрашиваю их: «Скажите, что в этом случае делать?» Мне говорят: «Нельзя было бумажку убрать?»
«Куда?» — отвечаю.
Мы продемонстрировали, что надо было подрезать план до самых глаз генсека, даже нос подрезать… Слава богу, все всё поняли, и ничего никому не было.
Я была у Черненко в больнице до его голосования на выборах в Верховный Совет РСФСР в феврале 1985 года. Люди из ЦК хотели построить трибуну прямо в ЦКБ, и чтобы он прочитал доклад. Лапин поручил съёмки мне. Я сказала, что должна съездить в ЦКБ — посмотреть и встретиться с Константином Устиновичем. Сразу после этого разговора меня повезли в ЦКБ в Кунцево.
Я вошла в «президентский» блок. Там располагалась квартира, самая престижная по тем временам: большая спальня, гостиная с солидной мебелью из светлого дерева, зеленоватые стены, висела картина с изображением Кремля со стороны Большого Кремлёвского дворца, как на сторублёвке. А Черненко лежал в отдельной палате на специальной кровати со всевозможными трубками.
Черненко меня, конечно, узнал. Я присела на стульчик поближе, спросила: «Как вы себя чувствуете?» Он сказал: «Да по-разному. Иногда лучше, а иногда приступ». На каждое слово он вдыхал воздух. Мне его было очень жалко. Я пожелала ему скорейшего выздоровления.
Оттуда я вернулась к Лапину, сказала ему, что за эту работу взяться не могу: «Он не сможет говорить. Это просто нереально, это мучить человека…»
На что он мне сказал: «А что же делать?» — «Есть же такое понятие — доверенное лицо кандидата. И у него же есть доверенное лицо. Пусть доверенное лицо выступит по его поручению и встретится с избирателями». Лапин сказал: «А голосовать?»
Я ему ответила, что на голосование можно сделать короткий показ, чтобы он не выходил из палаты. Может быть, поставить какое-то приспособление, чтобы он мог на него опереться сзади. И чтобы только отпустил бюллетень в урну, помахал рукой и ничего не говорил. Лапин сказал, что обо всём доложит в ЦК и позвонит.
На второй день с утра он позвонил мне домой: «Приезжайте». Я приехала, и он сообщил, что моё предложение принято и будет выступать доверенное лицо, но режиссёром трансляции должна быть я.
Лапин также сказал, что надо будет сделать ещё одну трансляцию, через несколько дней, когда Черненко будут вручать мандат депутата. Но вскоре Черненко не стало.
Михаил Сергеевич вообще человек импульсивный и очень демократичный, он сам звонил: «Калерия, ты можешь ко мне приехать? Хочу с тобой посоветоваться по записи». Обычно это поздно происходило, после окончания рабочего дня. Меня встречали, провожали в кабинет, иногда приезжала Раиса Максимовна, и мы с ней вместе ждали, пока президент закончит свои дела. Обсуждая запись, я могла возразить: «Давайте лучше не так, а вот так», и с этим соглашались.
У меня был случай: при Горбачёве в Кремлёвском дворце съездов проходила международная встреча, а оператора на встречу не пускали. Что делать? Тогда не было камер с дистанционным управлением. Так вот я сама выставила её так, чтобы она нацелилась на генсека. И всё. В процессе встречи поправить её уже никто не смог бы. Мероприятие начинается, я выдохнула — камера точно попала. Но тут вдруг Горбачёв сдвинулся, и его загородили бутылки с боржоми. Я тут же связываюсь по радиосвязи с начальником 9-го управления, которое занималось охраной руководителей партии и правительства, генералом Плехановым. «Юрий Сергеевич, будьте добры, бутылки перед Михаилом Сергеевичем сдвиньте куда-нибудь в сторону, кроме Вас никого туда не подпустят». А он: «Слушаюсь!» И сдвинул. Потом всегда смеялся: «Калерия, ты мной командуешь!»
Однажды я рассказала Раисе Максимовне о плане снять фильм с названием «Рабочий день Президента»: как он начинает его с утра, как она его на работу провожает. Ей эта идея очень понравилась. И я сказала: «Как было бы здорово показать, когда вечер, огни горят, он возвращается после работы домой на дачу, вы его выходите встречать на крыльцо». Ей так это понравилось… Я и Горбачёву пересказала свой сценарий. Ему тоже очень понравилась эта идея. Он доложил её на политбюро, а политбюро не разрешило. Сказали, что такой фильм будет восприниматься как реклама.
Вы знаете, что он неправильно ставил ударения. И вот когда закончилась одна из записей, я к нему подошла, говорю: «Михаил Сергеевич, а Вы можете сказать „нача́ть“, а не „на́чать“?» Он говорит: «Калерия, да ты понимаешь, я знаю, что правильно говорить „нача́ть“, но я же южный человек, я привык говорить вот так. И мне это нравится».
Я говорю: «Михаил Сергеевич, ну вот скажите мне десять раз „нача́ть“». Он спокойно совершенно мне сказал. Я, радостная, приехала в Останкино, где мы ему это в речь и вмонтировали. И так прошло в эфир.
На следующее же утро раздался звонок по городскому телефону — на проводе был Горбачёв. Я говорю: «Здравствуйте, Михаил Сергеевич». «Слушай, а как это так получилось, что я вчера сказал вот „на́чать“, а вышло „нача́ть“?» Я ему: «Михаил Сергеевич, вы же мне потом правильно наговорили, и я исправила. Это обычный вариант, мы так всегда делаем». «Нет, ты так никогда больше не делай. Меня исправлять не надо».
Как-то вечером позвонил Михаил Сергеевич: «Подъезжай, я хочу тебе кое-что показать». Я приехала в Кремль. Меня встретили Горбачёв и управделами президента Кручина. Они показали мне новую гостиную, где записываться будет. Он интересуется: «Ну как?» Я посмотрела и говорю: «Мне не нравятся шелковые обои зеленоватого цвета. Опять нужно будет светом отбивать, Вас выдвигать вперёд, а иначе у Вас рога будут». «Какие рога?» — удивляется он. «Видите, Михаил Сергеевич, рисунок-то какой», — говорю. А на обоях такие разводы, как ни посадишь — получается, как рога на голове.
Или ещё пример. Я ему всё время предлагала ёлку поставить на новогоднее обращение. «После Вас идёт бой курантов, все сидят по домам, за столом. Ёлки светятся, телевизоры работают, а Вы сидите уныло на простом фоне». Причём даже хрустальные торшеры убирали, потому что коллеги по политбюро считали, что не надо их показывать. «Ну давайте хотя бы маленькую ёлочку поставим», — говорю. Он соглашается. Я приезжаю, а он говорит: «Ты знаешь, на политбюро зарубили эту идею. Сказали, ёлку нельзя — это буржуазная традиция».
Как-то звонит мне Горбачёв: «Калерия, привет, приезжай во Дворец съездов». Приезжаю в зал заседаний. Сбоку выходит Михаил Сергеевич, подходит ко мне и говорит: «Слушай, Калерия, а ты ведь работать не умеешь…» Получить от главного человека страны такую оценку не очень приятно. «Почему ты меня так показываешь? То я маленький совсем, то я откуда-то сбоку». А когда Горбачёв только пришел, у нас был зам. главного редактора Голованов, бывший однокурсник Горбачёва, он говорил мне, чтобы я ни в коем случае не показывала родимое пятно на голове.
«Вот я, — говорит, — был в Лондоне в 1984 году, они меня тоже показывали по телевидению, но показывали прямо. А ты почему-то всё время показываешь меня со стороны. Если тебя смущает моё пятно, то напрасно. Я им горжусь, а совсем даже не стесняюсь. Поэтому я хочу, чтобы меня показывали прямо, крупно, чтобы были видны глаза. Я считаю, что у человека самое главное — это глаза». Во Дворце съездов уже была утверждена схема расстановки камер, прямо камеру ставить нельзя. Горбачёв тогда спросил: «А что для этого нужно?» «Нужно, чтобы Юрий Сергеевич разрешил», — ответила я. «Юрий Сергеевич, я тебе приказываю как Генеральный секретарь: разреши переставить камеру в центральный проход».
В декабре 1988 года Михаил Сергеевич должен был выступать перед делегатами Генеральной ассамблеи ООН. Поскольку Горбачёва надо было показывать прямо, я прилетаю в Нью-Йорк, и меня наш заместитель председателя Гостелерадио по технике Юшкявичюс расстроил: «Ты знаешь, камеру ставить во Дворце наций по центру не разрешили». Тогда мы поехали в Международную телевизионную компанию ООН, у которой было право ставить свои камеры по своему усмотрению. Мы встретились с гендиректором их телекомпании, убедили, что это личная просьба Горбачёва, и получили разрешение поставить камеру и самим вести трансляцию. Камеру установили по центру, на ярусе за пуленепробиваемым стеклом. И я вижу по сегодняшним планам из штаб-квартиры ООН, что камера так и стоит на том месте, где было разрешено установить нашу камеру для съёмок выступления Горбачёва. И считаю это своим достижением, что вела трансляцию из зала заседаний ООН.
До путча я записывала Горбачёва 2 августа. Перед уходом в отпуск он обращался к народу и говорил какие-то общие слова. Я приехала на запись в Кремль. Он вышел в рубашке, без пиджака и задумчиво наблюдал за расстановкой камер. Я подошла к нему: «Михаил Сергеевич, я слышала, что тут ремонт будет, пока Вы в отпуске. Не могли бы Вы сказать, чтобы нам здесь сделали подключение (лючки в полу)?» Мы всё время в его кабинет втаскивали всю аппаратуру через приёмную. И двери при записи приоткрыты, и из коридора идёт шум. Он на это ответил очень странной фразой: «Знаешь, Калерия, ремонт-то здесь будет, да нас-то с тобой здесь уже не будет…» «Михаил Сергеевич, что Вы говорите. Ну меня-то, может, и не будет, а Вы-то будете…» Он помолчал и больше ничего не сказал.
А вечером я встречалась с Плехановым, и он меня знакомил с Владимиром Крючковым (с 1988 по 1991 год — председатель КГБ СССР, с 1989 по 1991 год — член политбюро ЦК КПСС — прим.). У них состоялся какой-то общий разговор. Впервые за весь период работы со всеми лидерами СССР при Горбачёве я нарушила правило и не сообщила, что уезжаю в отпуск. Не сказала о своём отпуске и в «девятку», и дежурному не доложилась. И я не сказала им, что улетаю в отпуск в Баку. И когда всё это произошло, 19 августа, меня в Москве не было, я вернулась в один день с Горбачёвым, 21 августа.
А уже 25 декабря мне за несколько дней сообщили, что будет запись с подписанием о сложении полномочий. Горбачёв в тот день был в очень напряженном состоянии, но собранный. Я вместе с ним дошла до Зелёной гостиной. Когда мы вошли, там было полно народу со своими камерами и среди них — наши три камеры. Я предупредила Президента, что за его правым плечом будет стоять камера, которая покажет только его руку, которая подписывает указ.
А когда я его записывала заранее, он всегда просил меня сесть под камеру. И говорил: «Я не могу в эту стекляшку смотреть, мне нужен живой человек». Это повелось с самой первой записи. А тут я должна быть в ПТС. И он говорит мне: «А ты будешь под камерой?» «Нет, Михаил Сергеевич. Я веду трансляцию, у меня камера на Красной площади ещё стоит, чтобы показать, как флаг опускаться будет».
Он растерялся, говорит: «А как же я буду знать, когда начинать?» «Перед Вами прямо стоит камера с оператором, он Вам махнет рукой, и Вы начнёте», — отвечаю. Он спрашивает: «Как в воду нырять?» «Да», — отвечаю ему. После трансляции пошла к нему в кабинет. Подхожу и вижу, как два рабочих отвинчивают большую табличку, на которой было написано: «Горбачёв Михаил Сергеевич, Президент СССР». Я захожу к нему, он стоит у стола, спустил галстук и говорит мне: «Ты представляешь, всё так быстро они хотят сделать… Мне сейчас Раиса Максимовна звонила, к ней пришли из управления делами и сказали, что в 24 часа мы должны выехать из квартиры и переехать в другую. Ну как же так, но у нас же большая семья…»
На второй день мне сказал наш главный редактор Олег Добродеев, что нужно ехать в Кремль к Борису Николаевичу. Я решила, что не очень как-то удобно — я вчера попрощалась с Михаилом Сергеевичем, как-то сразу… Я говорю: «Давай какого-нибудь другого режиссёра». Согласился.
На следующий день опять звонит Добродеев и спрашивает: «Ты что, знакома с Ельциным?» Я говорю: «Нет, ну как знакома? Я показывала его, когда он там партбилет положил на пленуме». И мне вдруг Олег Борисович говорит: «А вот помощник его позвонил и сказал, чтобы на съёмку приехала ты».
Мы приехали, и когда ему по очереди представляли нас, дошли до меня, говорят: «Калерия Кислова, программа „Время“». А Ельцин повернулся к своему помощнику и говорит: «Что вы мне говорите? Я с ней ещё в 86-м году в Зеленограде на завалинке сидел». Я говорю: «Борис Николаевич, мы с Вами на лавочке сидели, а не на завалинке». А он говорит: «На завалинке романтичнее»".
Калерия Венедиктовна проработала с
«27 декабря мы записали с ним обычное новогоднее обращение. Но он, когда стал прощаться, сказал: «Вы знаете, Вы пока не разбирайте ёлку и не увозите камеры. Вы приедете ещё…» А я говорю: «Борис Николаевич, да Вы всё хорошо сказали, я смонтирую всё это на VHS, перегоню и Вам пришлю, как всегда». Он сказал: «Нет, наверное, Вы всё-таки ещё приедете. Я сам напишу текст».
30-го числа вечером поздно — звонок, и говорят, что завтра в 6 утра чтобы все те же самые люди были у Спасской башни. Я начала всех собирать, потому что новогодние праздники, кто-то уже в отпуск ушёл, я боялась, что кто-то уехал. Но тем не менее всех собрала, и мы в 6 утра — мороз был — подъехали. Собрали всю схему нашу, звук, видео, все вместе, всё — а текст не несут.
А текст надо набрать на компьютере, чтобы подать ему на телесуфлёр. Текста нет. Я знала, что Борис Николаевич никогда не опаздывал. Вот назначенное время — он минута в минуту обычно уже выходил. И я смотрю, уже без четверти 10 — текста нет.
И потом вдруг выходит его помощник Валентин Юмашев и даёт мне текст. И мне говорит: «Калерия, быстренько надо набрать». И я иду, подхожу к ассистенту, которая набирает текст. А сама не посмотрела в текст, не взглянула, думаю — ну как обычно. И хожу так на нерве немножко, потому что вот-вот он придёт, а у нас не готово. Я подошла к его креслу, облокотилась на спинку и смотрю на телесуфлёр. И как раз попала на фразу «Я ухожу».
Борис Николаевич вошёл ровно в 10, поздоровался и сразу на место сел. А я понимаю, что ещё текст не готов, поэтому я начинаю с ним разговаривать: «Борис Николаевич, можно я Вам поправлю причёску вот здесь?» Там нечего было поправлять, но я что-то поправляла, я что-то ему говорила, в общем, как-то пыталась отвлечь его внимание от того, что мы не готовы.
Сделали этот дубль, сразу кассету отдали в Останкино. А мне сказали, что надо остаться ещё. Борис Николаевич нас поздравил с Новым годом, с новым веком, выпили по бокалу шампанского. Борис Николаевич подарил цветы, мы обнялись.
А мне тут уже Валентин Юмашев говорит, что надо записать Владимира Владимировича."
